Поэты о Великой Отечественной войне, Советские поэты, участники войны Опции

[Ann]

Смотрите также другие разделы музея посвященные Великой Отечественной войне:
День Победы (значки, символы, документы и т.д.)
Cоветские фильмы о Великой Отечественной войне
Достойная жизнь. БРИКМАН ЛЕОНИД МОИСЕЕВИЧ
-----------------------------------------------

Приближается День Победы.
Вспомнилось, как в школьные годы учавствовала я в конкурсе чтецов. Как искала, с чем бы выступить. И наткнулась на маленькую книжку- стихи П.Н.Шубина
Я стала в тот год победителем. Но считаю, что это не только моя заслуга - а поэта, сумевшего написать такие сильные строки.
До сих пор это стихотворение, пронизанное любовью к жизни и волей к победе, кажется мне лучшим, что я читала о войне.

ПОЛМИГА

Нет,
Не до седин,
Не до славы
Я век свой хотел бы продлить,
Мне б только до той вон канавы
Полмига, полшага прожить;

Прижаться к земле
И в лазури
Июльского ясного дня
Увидеть оскал амбразуры
И острые вспышки огня.

Мне б только
Вот эту гранату,
Злорадно поставив на взвод,
Всадить её,
Врезать, как надо,
В четырежды проклятый дзот,

Чтоб стало в нём пусто и тихо,
Чтоб пылью осел он в траву!
…Прожить бы мне эти полмига,
А там я сто лет проживу!

1943 г.

[akaceya]

Из истории стихотворения, посвященного подвигу Эрнста Неизвестного — в день девяностолетия великого скульптора и фронтовика

В 1964 году поэт Вознесенский посвятил «Реквием в двух шагах с эпилогом» памяти лейтенанта 45-го десантного полка 860-й гвардейской десантной дивизии Второго Украинского фронта Эрнста Неизвестного. Почему «реквием», почему — «памяти»?

В стихах упоминалась Динка Мухина, возлюбленная скульптора, мать его дочери Оли, — 14 апреля того же года она вбегает в мастерскую скульптора… А всего этого попросту могло не быть: ни Динки, ни дочки, ни скульптора Неизвестного, ни этого знаменитого стихотворения поэта. Ничего, никогда.

22 апреля 1945 года Неизвестный едва не оборвал свою биографию — пара недель до конца войны, отсиделся бы в окопе, а он поднялся в атаку, невозможную и рукопашную.

В декабре 1962-го на скульптора-фронтовика орал Хрущев: тоже мне, абстракцист нашелся! В марте 1963-го тот же Хрущев орал на Андрея Вознесенского: ишь, Пастернак еще выискался! Проваливайте, мол, из страны. Что было общего у скульптора с поэтом?

Бывший фронтовик Неизвестный — с тремя выбитыми в той рукопашной ребрами с межпозвоночными дисками, разорванной диафрагмой, шрамами и контузией, получивший даже заключение врачей о полной нетрудоспособности и необходимости опеки.

И поэт Вознесенский — младше Неизвестного на восемь лет, столичный юноша с тонкой шеей и множеством поклонниц, вчерашний студент, для которого тот крик вождя страны стал первым и самым боевым ранением.

Но не крик Хрущева их объединил, а, может быть… Вот, скажем, просто божия коровка. Не удивляйтесь.

Она промелькнула однажды у Вознесенского: «На спинку божия коровка / легла с коричневым брюшком, / как чашка красная в горошек, / налита стынущим чайком. / Предсмертно или понарошке? / Но к небу, точно пар от чая, / душа ее бежит отчаянно».

И вот ведь удивительно — почти что теми же словами фронтовик Неизвестный однажды скажет про войну: «Для меня война — это отдельно стоящее дерево, или сооружение, или бруствер, или вдруг божья коровка, которая по траве перед твоим носом ползет».

Вот в этом ощущении крошечного и такого огромного человеческого космоса они совпали — божия коровка ползет по брустверу войны и мира, сама того не понимая, сколько в ней радости жизни и необъятной любви.

В 1976 году скульптора, ничем не оскорбившего свою страну, а только пролившего кровь за нее, все-таки вынудят уехать навсегда. Дина с дочкой Олей с ним не поедут. В Америке рядом окажется жена Аня. А Энди Уорхол произнесет знаменитую фразу: «Хрущев — средний политик эпохи Эрнста Неизвестного».

Но тогда, в 64-м, поэт написал стихи о лейтенанте Неизвестном, который «одним из первых поднялся в атаку, будучи ранен» (из наградного листа). К ордену Красной Звезды его представили посмертно, — а он выжил и орден получил, пусть даже четверть века спустя.

Пухлый Никита Сергеич каламбурил: освоил бы скульптор «правильное» искусство — быстро стал бы «известный», не сидел бы в «неизвестных». А щуплый Вознесенский думал о другом.

В его стихах о Неизвестном, как в висках, стучал вопрос: что может заставить человека сознательно жертвовать единственной жизнью? Погибнешь ведь — и всё, «и никогда не поймешь, что горячий гипс пахнет как парное молоко, не будет мастерской на Сретенке, которая запирается на проволочку, не будет выставки в Манеже»…

Всего лишь — спрячься, божия коровка. Пережди, лейтенантик, спрячься на дне окопа. А он прет зачем-то против четырехмиллионнопятьсотсорокасемитысячвосемьсотдвадцатитрехквадратнокилометровог
о чудища».

Прет — на верную смерть. «И смерть говорит: «Прочь! / Ты же один, как перст. / Против кого ты прешь? / Против громады, Эрнст!».

После того ранения Неизвестного, уже в медсанбате, признали умершим. Санитары понесли было, бросили в морге «труп» — и если б он не застонал, так и пропал бы. А будущей жизни радовался бы тот, кто в окопе отсиделся и не рисковал.

Через каких-нибудь полвека читатель будет тоньше и ученее, и ему, далекому читателю, окажется вдруг чужд и непонятен пафос героических стихов: а что, разве это не понарошку? Теперь ведь каждый знает, что мультяшному герою надо лишь добраться до следующего уровня игры — там ему добавят несколько «жизней». Это же так просто.

Неужели и правда все было зря? Ради чего, ради того же Хрущева, что вместо спасибо топнет ножкой на скульптора Неизвестного? Ему, проливавшему кровь и себя не жалевшему, вождь проорет такую подлую чушь:

«Вот если бы человек забрался в уборную, залез бы внутрь стульчака, и оттуда, из стульчака взирал бы на то, что над ним, ежели на стульчак кто-то сядет. На эту часть тела смотрит изнутри, из стульчака. Вот что такое ваше искусство… товарищ Неизвестный, вы в стульчаке сидите!»

Толпы собратьев по творческому цеху хлопали в ладоши, ликовали, когда вождь распинал — и скульптора, и поэта Вознесенского. Собратьев, творческих «генералов» будут ревность разъедать и зависть, будут беспокоить, извините, собственные зады. Кресла, преференции, земные блага. Так ради кого было жертвовать всем — ради них?

Пройдет совсем немного лет, из наступающей эпохи злобы и цинизма посыплются те самые, ну как бы невзначай, вопросы: зачем было в войну так убиваться? Ради чего?

Вопрос писателя-фронтовика Виктора Астафьева о блокадном Ленинграде — не гуманнее ли было город сдать? — повторит много лет спустя, уже в новом контексте, с новыми оттенками (и вообще он, вроде, ничего такого обидного не имеет в виду!) Виктор Ерофеев.

Зачем — жизнь-то одна? Но вот по лейтенанту Неизвестному выходило и выходит все равно — не зря. «Но выше Жизни и Смерти, / пронзающее, как свет, / нас требует что-то третье, — / чем выделен человек».

В какой сегодняшней компьютерной войнушке имеют смысл такие, казалось бы, «пафосы» из прошлого:
Единственная Россия,
единственная моя,
единственное спасибо,
что ты избрала меня.

И все же. Зря или нет — прямой ответ из «Реквиема» памяти непогибшего Неизвестного пробивает толщу глухих времен:

…когда пижоны и паиньки
пищат, что ты слаб в гульбе,
я чувствую, как памятник
ворочается в тебе.
Я голову обнажу
и вежливо им скажу:
«Конечно, вы свежевыбриты
и вкус вам не изменял.
Но были ли вы убиты
за родину наповал?

Да, продирался Неизвестный к любви, как умел. Речь о самой обыкновенной человеческой любви — и к настоящей родине, и к будущим женщинам, и к несбыточной жизни. Божия коровка. Лейтенантик. Всего-то было — не залечь под пулями. Всего-то — сделать два шага к любви. Что бы то ни было — не зря.
http://www.liveinternet.ru/users/ada_peters/post358933667/